РАММ ДАСС. УМИРАНИЕ — УДОБНЫЙ СЛУЧАЙ ДЛЯ ПРОБУЖДЕНИЯ

Несколько лет назад, когда мать моя, умиравшая от рака, была при смерти, я проводил с ней довольно много времени. Поскольку я начал пребывать в медитации и пользовался психоделиками, я нашел, что не особенно озабочен ее смертью, хотя и очень ее любил. Когда я сидел в больнице, часто в высоком состоянии от того или иного химического средства, я наблюдал ауру людей, заходящих в палату матери — врачей, нянек, моих родичей, отца — с полной бравадой: «О, ты сегодня лучше выглядишь», «Ты суп съела?», «Через несколько дней ты поправишься», «Врач сказал, что есть новое лекарство», а потом выходили в коридор и говорили: «Она не протянет и недели». Я видел, что она окружена кольцом полного благонамеренного притворства, но все, что я мог, — это тихо сидеть рядом с ней и иногда просто подолгу держать ее за руку. Однажды в затемненной палате где-то за неделю до смерти она мне сказала: «Знаешь, мне известно, что я умру. Я хотела бы выпрыгнуть из окна, если бы у меня были силы сделать это». Потом сказала: «Никому другому, кроме тебя, я не могу этого сказать». До тех пор мы с ней никогда не беседовали обо всем этом. «Что такое, по-твоему, смерть?» — спросила она.

«Ну я не знаю», — сказал я, — «но когда я на тебя смотрю, я как бы вижу кого-то, кого я люблю, очень дорогого друга внутри какого-то сооружения, которое сгорает. Я вижу, что сооружение разрушается, но каким-то образом, поскольку мы с тобой разговариваем, и мы с тобой еще здесь, — я подозреваю, что если даже тело сожрет эта болезнь, то мало что изме-

нится». Мы вместе были в молчании, просто держась за руки, по многу часов.

Может быть, уместно рассказать пару слов о похоронах. В течение сорока четырех лет мать и отец в годовщину свадьбы обменивались, помимо подарков, красной розой, которая была символом их любви друг к другу. В храме гроб был накрыт покрывалом из роз. Когда гроб вывозили из храма, он проходил мимо первой скамьи. На первой скамье сидел отец, которому было в то время лет шестьдесят пять, бостонский юрист-республиканец, бывший начальник железной дороги, очень консервативный; старший брат, юрист-маклер; средний брат, тоже юрист, но имевший духовные переживания, я и невестка. Когда гроб проходил мимо первой скамьи, одна роза упала из покрывала роз к ногам отца. Все мы на скамье взглянули на эту розу. Все мы знали историю обмена розой, но никто, конечно, ничего не сказал. Когда мы встали со скамьи, отец поднял розу и держал ее, когда мы садились в лимузин. Наконец, брат мой сказал: «Она послала тебе последнюю весточку», — и все, сидевшие в тот момент в машине, согласились с этим. Все сказали: «Да!». Чувства того момента допускали приятие реальности, совершенно чуждой по крайней мере для троих членов группы.

Конечно, возник вопрос: — как бы сохранить эту розу? Оказалось, что мой дядя знал кого-то, у кого был метод, по которому цветок помещали в какую-то жидкость, вставляли в стекло, и его можно было хранить вечно. И розу поместили в этот резервуар и поставили на каминную доску как последнее, что осталось материального от матери. Несколько лет спустя после достаточного периода траура отец взял новую жену, очень милую женщину. Метод сохранения розы, был, однако, не вполне совершенен, и цвет ушел из розы в воду, так что теперь это был шар, наполненный мутноватой жидкостью, в которой плавал мертвый цветок. Там пребывала мамина весточка. Его перенесли в комнатку при гараже для памятных вещей,

с которыми мы не смогли расстаться. Я уверен, у всех есть нечто такое.

И еще, что я хотел рассказать вам о похоронах: я принял ЛСД и это было очень интересно, потому что я ощущал мать и вышел, наблюдая всю эту сцену. Она не казалась особенно взволнованной, я — тоже. Семья сидела с одной стороны, а остальные — по другую сторону, чтобы можно было видеть семейный траур. Я был крайний в ряду. Был солнечный день и из гроба исходил золотистый свет. Мы с матерью смотрели на всех людей, которые думали хорошие мысли о ней. Мне захотелось улыбнуться, но я понял, что это будет последней каплей. «Ну конечно, он же принимает наркотики, он улыбается даже на похоронах собственной матери!» Улыбка в настоящее время не является приемлемой общественной реакцией во время чьей-либо смерти.

Через несколько лет, еще до встречи с Махараджджи, я посетил город Бенарес, называемый также Баранаси, или Каши. Это очень святой город в Индии. В то время я ничего не знал об индуистской религии и мифологии. На улицах Бенареса были люди, которые буквально были при смерти, много прокаженных, Они сидели длинными рядами со своими чашами для подаяния вокруг места сожжения — гхат. Это платформа, которая просто опускается в Ганг, где сутки напролет люди определенной касты поддерживают огонь, в котором кремируют тела. Когда кто-то поблизости умирает, тело, обернутое в ткань, переносят по улицам на носилках, или несут люди, распевающие песнопения, или же перевозит рикша с повозкой. Когда тело выносят из дома, его выносят головой к дому, а ногами к Гангу. По пути распевают: «Рам Нам Сатья Хей, Рам Нам Сатья Хей...» На полпути к гхат церемония завершается, и тело поворачивают головой к Гангу, потому что дом теперь — запредельное.

У каждого из полумертвых нищих на улицах к набедренной повязке привязана сумочка, в которой, как я узнал, хранятся деньги на дрова, необходимые

для погребального костра. В то время бедность в Индии очень меня напугала. Их положение казалось мне таким ужасным, что я едва мог его выносить.

Пять месяцев спустя, когда я вернулся в Бенарес после того, как пожил в храме и начал понимать — что такое Бенарес, я прошел по его улицам и увидел совеем иную картину. Потому что, оказывается, Бенарес — это один из самых святых городов в Индии и Умереть в Бенаресе — это высшее желание истинно духовных индийцев. Это обеспечивает освобождение, это способ, которым вы сознательно подходите к своей смерти. Когда вас сжигают на погребальном костре, Шива — одна из форм Бога, шепчет имя Рам, — другой формы Бога, вам на ухо, — и вы освобождаетесь. Таким образом, те, кто казались мне такими страшными, были людьми, которым посчастливилось из миллионов в Индии, они попали в Бенарес, и собирались в Бенаресе умереть. Когда я взглянул на них с таким пониманием, я увидел на лицах их, обращенных ко мне, сожаление. Они с сожалением смотрели на меня, потому что я был чужеземец, который, верно, никогда не умрет в Бенаресе. Я просто захвачен в колесо иллюзии и страдания, которое все крутится и крутится, тогда как они покончили с этим. Я сделал поворот на 180 градусов и увидел, что Бенарес — это город невероятного ликования, хотя в нем и есть невероятные физические страдания.

И вот я здесь в этом сорокапятилетнем разлагающемся теле, этой упаковке, в которой я действую; я чту его, в достаточной мере забочусь о нем. Тем не менее, каков бы ни был катализатор, — будь то Махараджджи или психоделики, — мои занятия или медитативные переживания, важность моего тела и личности, этой мелодрамы Рам Дасса, заметно уменьшается. Одновременно исчезает моя озабоченность смертью, и эта новая перспектива позволила мне размышлять о смерти и писать о ней. Конечно, глубокое влияние оказало на меня изучение «Тибетской книги мертвых», описание умирания Олдосом Хаксли в книге «Остров», и его собственная смерть, а также смерть матери. Было ясно, что мы нуждаемся в иных взглядах на смерть.

Много других переживаний в дальнейшем внесли свой вклад в оценку вопроса смерти, в том числе два случая с Махарадж-джи, которые очень сильно на меня подействовали.

Однажды Махарадж-джи гулял с одним своим многолетним последователем и вдруг взглянул вверх и сказал: «...Ма только что умерла». Она жила в далеком городе и было очевидно, что он увидел это на ином плане. Тут он стал смеяться, смеялся и смеялся. Его последователь был поражен и назвал Махарадж-джи «жестоким», за то что тот смеется при смерти такой прекрасной и чистой женщины. Махарадж-джи обернулся и говорит: «А что ты от меня хотел, чтобы я действовал, как какая-нибудь кукла?»

В другой раз, когда Махарадж-джи сидел с группой последователей, он вдруг оглянулся и сказал: «Кто-то идет», но никого не было видно. Через несколько минут прибыл слуга одного из последователей Махарадж-джи. Прежде чем он что-либо сказал, Махарадж-джи воскликнул: «Да, я знаю, что он умирает, но я не пойду». Человек был потрясен этими словами, потому что у его хозяина всего несколько минут назад случился сильный сердечный приступ, и он послал этого человека сбегать за Махарадж-джи и привести его. Но как ни уговаривали слуга и другие Махарадж-джи, он идти отказался. Наконец Махарадж-джи взял банан, дал его слуге и сказал.- «Вот, отнеси ему. Все будет в порядке». Конечно, человек этот кинулся обратно с бананом, а заботливая семья очистила его и накормила больного. Как только он покончил с бананом, он умер.

Здесь, в Америке мне однажды звонит Вейви Грейви и говорит: «Тут один парень умирает и хотел бы, чтобы ты его навестил. Он в доме Тома Вольфа». А я в это время был в доме Бейкера Роси в центре Дзэн в Сан-Франциско. Я был один, поскольку Бейкеры были в Японии, и в довольно унылом состоянии. Однако я не мог отказать и поехал, Парню было лет двадцать, он был чрезвычайно худой, в джинсах, куртке и ботинках. Я присел с ним рядом и сказал: «Я слыхал, ты собираешься скоро умирать». — «Ага», — ответил он. Тогда я спросил его, не хочет ли он поговорить об этом, и он сказал — хорошо. Тут мы стали разговаривать, и минут через двадцать, когда он взял сигарету, я заметил, что рука у него дрожит, а раньше этого не было. От страха, сопровождавшего мое унылое состояние, я подумал: «Ой-ой-ой — что я наделал. Какое я имею право к нему приставать? Он же умирает». Я сказал ему: «Слушай, парень, ты меня извини. Я не намерен приставать к тебе, я оставляю тебя. Я не собираюсь тебя пугать».

А он говорит: «О нет, вы не пугаете! Я нервничаю от того, что я так возбужден тем, что с вами. Я искал в себе силы умереть, а вы — первый человек, с которым я соприкасаюсь, кто не усугубляет этого тем, что так этого страшится». Он придал мне убежденность в правильности моих действий, которой у меня самого не было, и сказал: «Делайте то, что вы делаете, это отлично».

Так что мы стали бывать вместе и однажды я нанял машину и мы отправились в поездку по первому шоссе в округ Марии, очень опасную дорогу вдоль побережья. Мы остановились заправиться и он говорит: «Ничего, если я поведу? Может это в последний раз». Так вот это весьма романтический образ, если вы знаете, — как относятся двадцатитрехлетние к вождению машины, и я сказал: «Конечно». Он повел машину, но очень скоро стало ясно, что он слишком слаб, чтобы крутить рулевое колесо. Мы ехали всего миль двадцать в час, он объезжал кривую, где был спуск к океану футов в триста, и я держал руль и крутил его, стараясь сделать это ненавязчиво, чтобы не было промаха в смысле отношения; мне не хотелось его волновать. Как бы оттого, что положение в данный момент было неважное, он попытался закурить сигарету. «Ого», — подумал я, — «он не только собирается уйти, но и меня намерен прихватить с собой». Только я увидел, что вступил с ним в заговор, я сплотился с ним, чтобы уверить его, что он иной, чем он есть, чтобы защитить его образ себя как этакого мужественного двадцатитрехлетнего юноши. «Я знаю», — сказал я ему, — «ты вовлек меня в заговор, потому что ты явно не можешь повернуть руль, продолжая в то же время курить. Я поведу машину. Мы должны быть в том, что есть, а не в том, как мы хотели бы, чтобы это было. Теперь это так, давай здесь и будем». Отсюда у нас пошел диалог, гораздо более возбужденный, и мы просто все более и более жили в настоящем моменте. Оказывается, единственная подготовка к смерти — это жизненный процесс, момент к моменту. Когда живешь в настоящем теперь, потом в этом настоящем, а потом в этом, то когда наступает момент смерти, ты не живешь ни в будущем, ни в прошлом. Самое капризное в смерти — это преждевременный страх. Но вы никому не прикажете жить в настоящем моменте, если сами не живете в нем.

Позднее меня пригласили поработать с одним юристом, у которого был рак, а я сказал: «Я работаю с людьми, только если они желают работать со мной». — «О, да», — уверили меня, — «он желает с вами поработать». Тогда я выехал в его места, а это был очень шикарный дом у океана. Он сидел там в кругу своей семьи и друзей, и все они пили. Он заправлял всей этой сценой твердой рукой, потому что он был умирающий. Я вошел, мне предложили выпить и я немного посидел, глядя на океан. Я улавливал истерию в беседе, в том, как все смеялись слишком громко. Наконец я обратился к нему и сказал: «Насколько я понял, вы должны скоро умереть». Если бы он меня не пригласил поработать со смертью, я бы не имел права сказать такое. Нельзя заявиться к кому-то и сказать.-«Я слыхал, вы должны умереть». Вы не имеете никакого права взваливать на кого-либо свой путь, но он пригласил меня делать то, что я делаю, а это дело сострадания. Все сразу переменилось. Я сказал то, чего еще никто не говорил, и это сразу переменило всю атмосферу. Тут семья, друзья, и он вступили в беседу о смерти, сидя у океана в тот прекрасный день. Мы медитировали над океаном, и все стало приобретать силу непосредственности и изысканности океанического процесса умирания.

Несколько позже в Лос-Анжелесе умирала очень близкая мне подруга, и я поехал навестить ее. Она была человек очень тонкий, интеллектуальный, благородный, чуткий. В первый раз, когда я ее увидел, она была на таком этапе, где ее интересовала смерть и ей хотелось о ней поговорить. Когда я говорил, я уловил, что та интеллектуальная сторона в ней, которая не имела никакого опыта в связи с перевоплощением, заявляет: «Я об этом слыхала, но это мура». Я видел, что слова мои просто не оказывают воздействия. В другой раз, когда я поехал ее навестить, она была настолько слаба, что я мог лишь посидеть у ее постели.

Я просто опишу вам этот момент. Она умирала от рака лимфатической системы, и была очень сильная боль в низу живота и паху. Когда я там сидел, она буквально корчилась от боли, ворочая головой и раздирая тело руками. На лице у нее было выражение мучительной боли. Я сидел рядом с ней, делая буддийскую медитацию над угасающим телом. Это обрядовая медитация, которую делают на этапах угасания человеческого тела. Я просто сидел там, широко раскрытый, не закрывая глаз и не уходя в другое место, а просто пребывая с этим, отмечая боль, все отмечая, позволяя протекать своим чувствам, но не привязываясь к ним, не держась за них и не вынося об этом никакого суждения. Просто наблюдая за проявлением мировых законов, что сделать нелегко из-за нашей эмоциональной привязанности, особенно к тому, кого мы любим лично. Сидя там и наблюдая боль и страдания, я стал испытывать великий, глубокий мир. Комната озарилась. И в этот момент, прямо в своих судорогах, она повернулась ко мне и прошептала: «Я чувствую такой

покой». Хотя тело ее корчилось от боли, в этой атмосфере медитации она сумела выйти за эту боль и испытать глубокий мир. Я, или мы, создали то вибрационное пространство, в котором мы могли быть вместе. Ни она, ни я не предпочли бы быть ни в каком ином пространстве в мире в этот момент. Это было блаженство.

На семинаре о смерти и умирании, который вела Элизабет Кублер-Росс, 28-летняя нянька и мать четверых детей, умирающая от рака и перенесшая одиннадцать операций, спросила присутствующих: «Как бы вы себя чувствовали, если бы зашли в больничную палату навестить 28-летнюю мать, умирающую от рака?» В ответах, высказанных аудиторией, были: гнев, расстройство, жалость, печаль, ужас, смятение и т.п. Тогда она нас спросила: «А как бы вы чувствовали себя, если бы вы и были этой 28-летней матерью, а всякий, кто пришел бы навестить вас, испытывал такие чувства?» И тут всем нам вдруг стало очевидно, как мы окружаем такого человека своими реакциями на смерть и забываем о том, что это человек, такой же как мы, в том теле, которое нуждается в прямом контакте с кем-нибудь. Это не отличается от упомянутого прежде примера о красивой девушке, к которой никто не может относиться иначе, как к телу.

Эрик Каст, который работал с ЛСД с раковыми больными в терминальной стадии, писал об одной няньке, которая умирала от рака. Она приняла ЛСД и, как сообщалось в журнале «Всемирные медицинские новости», сказала: «Я знаю, что умираю от этой болезни, но смотрите — как прекрасен мир!». Хотя она и была занята умиранием, она на мгновение вышла за пределы умирания и попала в иное пространство.

Несколько лет назад одна девушка, Дэбби Матисон, умирала в больнице Маунт Синай в Нью-Йорке. Дэбби приняли в центр Дзэн в Нью-Йорке, и когда она умирала, братья-монахи и ученики решили, что вместо медитации в дзэн-до, они будут приходить в ее палату и каждую ночь медитировать. В первую ночь врачи пришли со своим обходом и распахнули дверь со своим бодрым: «Ну, как вы себя чувствуете?». А там сидят эти люди в черном в глубокой медитации, и врачи отпрянули. Прошли ночи, и врачи входили в палату как в храм, что так и есть, прямо в больнице Маунт Синай. В самой больнице, в Храме Жизни, был храм тому, что за жизнью и смертью.

В Японии, когда человек умирает, у изголовья постели ставят ширму, которая изображает Чистую Страну Будды, и он или она может сосредоточиться на ней, чтобы, когда придет смерть, последние мысли были об уходе. Это как железнодорожный билет, это поезд, который вас провезет, и вы можете на нем выехать, если захотите.

Эти разные случаи все больше и больше приводили меня к идее Центра для Умирания. Она у меня не новая, но на самом деле исходит от Олдоса Хаксли. Это было бы местом, куда люди приходили бы, чтобы сознательно умереть в окружении других, кого смерть не страшит. Я считал, что он должен быть в горах или у океана, с которыми явно связана вечность. Может, это были бы домики, и человек мог бы умереть там так, как он хочет, — как христианин, еврей, индус или атеист. Те, что пришли умереть сознательно, могли бы умереть с таким количеством медикаментов, каким им угодно, сколько им было бы сообразно. Хотя им и нельзя было бы просить врачей убить их, — им не нужно было бы продлевать жизнь. Что еще, в дополнение к жреческому и медицинскому персоналу, следовало бы добавить — гида, чтобы помочь индивидууму оставаться сознательным и в такой момент.

Теперь, когда я размышляю над словом «гид» (проводник), меня поражает, что нет профессионалов в деле умирания. Всякий умирающий, с которым я разделил время, помог мне, вероятно, больше, чем я ему. Сейчас многие соприкасаются со мной и спрашивают: «Как вы думаете, мог бы я поработать с умирающими?» И я вижу, что с точки зрения любого индивидуума в смысле его или ее собственного роста, одно из глубочайших переживаний, которое может быть у нас, это работать с процессом умирания, с собственным или еще чьим-либо. Это сталкивает нас лицом к лицу со многими сложными вопросами в самих себе, которые важны для нашего собственного духовного развития и пробуждения. Таким образом я принимаю роль «гида» как воспитательную. Ибо, поистине, гид и умирающий сходятся, чтобы воспользоваться друг другом для собственной работы над собой. Это подлинный танец сотрудничества между двумя людьми. Отвлеченная сторона этого в том, что вы ни в коем случае ничего ни для кого не делаете. На самом деле, люди делают все для себя, а вы — лишь среда, в которой они это делают, когда готовы. Таким образом, «гиды» должны быть на определенном этапе собственной эволюции для того, чтобы быть средой для пробуждения через смерть. Они должны иметь связь с планами сознания за пределами времени и пространства, которые дадут им философскую базу позволяющую им быть хладнокровными, и не паниковать перед лицом смерти. Они должны видеть в смерти не конец, а процесс преображения.

На том уровне, где есть только один из нас, это может быть жутко, потому что тут-то вы и сталкиваетесь1 с прекращением себя как отдельной сущности. И такие духовные занятия как медитация помогут мало-помалу выпутаться из привязанности к уровням иллюзии вашей отдельности.

До тех пор, пока вы не свободны от этой иллюзии и не в состоянии погрузиться в океан существования без страха, все, что вы делаете, тонко увековечивает эту иллюзию отдельности. Пока вы привязаны к своей отдельности, вы не можете помочь, а лишь увековечиваете страх, потому что в вас есть тонкий страх утраты своей отдельной личности. Поскольку большинство из нас не вполне осознали свое единство с космосом, мы не должны продолжать работу над собой, а также продолжать служить своим собратьям,

чувствующим существам, и облегчать страдание. А как же мы можем облегчать страдание, когда мы сами все еще боимся? Это вопрос степени. Мы делаем, что можем, для других и тем не менее, никогда не перестаем работать над собой, ибо не забываем, что это наше сознание может помочь другому освободиться.

В обсуждении Центра для Умирания я говорил о тех, кто стремится умереть сознательно. Есть немало новых экспериментов в придании достоинства процессу умирания для всего населения, особенно замечательно сделано это в приюте в Коннектикуте, сформированному по английскому образцу. Программы эти великолепны, и я их одобряю. Однако в настоящее время я заинтересован в гораздо более специальном предприятии. Духовная община в Америке состоит из индивидуумов, которые стремятся пробудиться духовно, или сознательно, через опыт, доступный в жизни. Соответственно, они малочисленны, так как большинство людей заняты либо выживанием, либо увеличением наслаждения. Такое же соотношение в равной мере представлено в населении и в процессе умирания. Это люди, которые вследствие состояния своей эволюции желают воспользоваться своей смертью, чтобы помочь себе пробудиться в духе. С этими-то людьми я и хочу контактировать и для них создал бы Центр Умирания, или, быть может, Центр Обучения через Умирание.

Со временем, если модель эта будет полезна, это стало бы очевидно для общества. Такое крайнее заведение силой своего утверждения привлекло бы к себе круг людей, которые пробудились бы к возможности обучения через умирание уже самим существованием такого учреждения.

С год назад, когда я собирался изыскивать средства для такого Центра, Стьюарт Брэнд из «Всемирного каталога» и периодического ежеквартального издания «Коэволюшн Куотерли», так интересующийся этой сферой, спросил: «Зачем вам Центр? Почему бы вам не начать просто с телефона? Что-то вроде «Звонить по поводу смерти?» Это дало бы людям возможность позвонить и попросить помощи в разрешении проблемы смерти. Гиды и иная помощь была бы доступна им прямо у них на дому, в больнице или где-то еще. Мы хотим вывести смерть из больничной среды, как это произошло за последние лет десять с рождением. Или, по крайней мере, помочь созданию в больнице обстановки, которая позволила бы умирать сознательно.»

Если мы извлечем смерть из всех накруток, как мы это сделали с рождением, мы станем более сильными людьми в своем умении жить с истиной природы. Но сострадательное использование смерти требует благоразумия. В решении проблем смерти вы должны быть готовы говорить правду, когда кто-то просит вас сказать правду. По тому же принципу вы должны молчать, когда кто-то пытается отрицать свою неминуемую смерть. Отцу моему семьдесят пять лет, и он немало времени провел в озабоченности смертью, потому что он уже перешел зарегистрированную возрастную черту, хотя и был довольно здоров. Я проводил семинар о смерти на лужайке собственного дома с парой сотен участников. Он вышел, послушал несколько минут, а потом ушел и следил за игрой в мяч. Потом, когда я вернулся, он сказал: «Народу-то у тебя сегодня сколько!» Он и не собирался слушать. Мне хотелось бы иметь возможность сказать ему: «Позволь мне поделиться с тобой кое-чем, что облегчит твои заботы, потому что ты мой отец и я тебя люблю». Но с другой стороны мы просто два человека, которым довелось быть в воплощении, в этот раз, когда он мой отец, а я — его сын, и наш подход к жизни совершенно разный. Я начал было наступать на него, но потом перестал. Мое сострадание немного созрело, и я мог просто любить его таким как он есть — в его совершенстве.

Позднее он несколько раз задавал вопросы о смерти и медитации. А несколько недель назад за обедом он сказал: «Благодаря нашим беседам в этом году я

вроде бы не так озабочен смертью, как бывало. Иной раз я почти жду ее».

Есть книга под названием «Жизнь после жизни», с которой меня ознакомила Элизабет Кублер-Росс. В книге рассматривается 150 случаев с людьми, которых объявили клинически умершими, а они потом оживали. Одни — от несчастного случая, другие — в операционной палате. Многие из них описывали свои переживания в течение того времени, когда их считали мертвыми, — полет, пересмотр своей жизни, встречи с другими, с друзьями или родственниками, ранее умершими, и встречи со световыми сущностями. Сила этих данных — в сходстве описываемых переживаний. Уроки такого рода являются значительным шагом в деле привнесения вопроса жизни после смерти в сферу западного ума и, таким образом, рассеяния озабоченности в связи со смертью.

Мои посещения доктора Росс чрезвычайно обогатили мою оценку возможностей работы с умирающими. Будучи весьма компетентным врачом, — практиком и психиатром, эта маленькая швейцарка пережила много глубоких восприятий в связи с тем, что кроется за смертью и передает глубокий мир и успокоение своим пациентам.

В то, чтобы быть сознательным, входит и условие не пытаться наложить какую-то ограниченную рациональную модель на то, как миру быть, а скорее осознать, что эта рациональная модель есть конечная подсистема, а закон вселенной — бесконечная. Работать с умирающими в свете этих парадоксов — значит видеть совершенство умирания, и в то же время постоянно работать для облегчения входящего в это страдание и приготовление человека к моменту смерти.

В восточной традиции состояние сознания в последний момент жизни настолько важно, что всю жизнь проводишь в приготовлении к этому моменту. У нас недавно произошло немало убийств в нашей культуре, и когда мы думаем, — что это было для Бобби Кеннеди или Джона Кеннеди, и если у них была какая-то мысль, — какая же она была. «О, меня убили!», «Он это сделал», или «Прощайте!», «Поймать его», или «Простить ему». Махатма Ганди вышел в сад провести пресс-конференцию, и один убийца выстрелил в него три или четыре раза, но когда он падал, уста его произнесли одно лишь слово: «Рам...» Имя Божье. Он был готов.

В момент смерти вы легко освобождаетесь, вы уходите в свет, к Единому, к Богу. Кроме того, единственное, что умерло, был еще один набор мыслей о том, кем вы были в этот раз.

ОСВОБОЖДЕНИЕ УМА

Теперь вы начинаете ощущать единство садханы, практики. Мы работаем с сердцем, чтобы открыть поток с формами во вселенной, в том числе с мыслями и чувствами. И этот океанский поток берет форму и вновь обращает ее в энергию. И поток этот используется также для подношения всего материала, чтобы от него избавиться.

Подношение, сжигание или чистка называются очищением. Оно есть во всех религиях. В Раджа-Йоге это называется яма. Разные обеты, которые принимают в буддизме, отречения и заповеди — в христианстве и иудаизме. Они осуществляются от так называемого «различающего сознания». Т.е. вы понимаете, что вы — некая сущность, проходящая по жизни, в которой вся жизненная драма есть пища для вашего пробуждения. Вы видите, что жизненный опыт есть средство для того, чтобы прийти к Богу, или стать сознательным, свободным. И вы наконец понимаете, — зачем вы здесь, — что именно это вы и делаете здесь.

Когда вы действительно желаете Бога, а не просто желаете желания Бога, вы понимаете, что это и есть все, что вы здесь делаете. Когда вы только желаете желания Бога, вы говорите: «Ну я должен сделать то-то и то-то, но я хотел бы прожить жизнь для того, чтобы вернуться к Богу». Если вы в какой-то степени освоили четыре истины Будды, вы понимаете, что освобождение от привязанности и есть освобождение от страдания, а это освобождает всех от страдания. Или, если вы думаете: «Ну, я не могу просто желать идти к Богу я помогу и другим», — вы начинаете понимать, что они не противопоставлены вам, а очень тесно связаны с вами. Потому что все, что вы сделаете для другого человека, может его освободить в той мере, в какой вы освобождены. Если вы покормите кого-то с привязанностью, вы наполните им желудок, но также и усилите их привязанность. А это усиление увековечит их страдание. И таким образом вы в конце концов поймете, что всякое ваше действие в жизни становится действием работы над собой, потому что это самое большее, что вы можете сделать для всех чувствующих существ, кормите ли вы кого, сидите ли и медитируете в пещере, смешите ли людей, оказываете ли услугу, или обеспечиваете кому-то блага или же делаете скандал. Что бы вы ни делали, вы — передатчик. У музыкантов, например, есть представление о развлекающихся: вы играете, чтобы другие слушали. Когда вы начнете яснее улавливать — в чем весь танец, вы поймете, что вы — душа на пути к собственному освобождению, а все это — зерно на мельницу, включая и вашу флейту и вашу игру на флейте. Тогда вы осуществляете то, о чем говорится в «Бхагавад Гите»; вы играете на флейте в подношение Богу. Так что вы отыгрываете это обратно в круг. И когда вы пользуетесь игрой на флейте как актом очищения, это уже больше не «моя» флейта и это играется не для удовлетворения «эго». Это часть садханы, это подношение, жертвоприношение. Тогда игра на флейте начинает становиться чистой и исходит из все более и более высокого пространства. Если вы послушаете, к примеру как Бишмелла Хан играет на шанаи, вы услышите человека, который играет Богу, и что круг этот настолько замкнут, что это Бог играет Самому Себе.

Другие человеческие существа просто слушают. И поскольку это играется таким образом, тонкое сознание артиста не засасывает другого в «развлекаемые». Потому что разделение между развлекающим и развлекаемым есть различие между субъектом и объектом, это некая дистанция между людьми. Когда вы часть музыкального инструмента Бога, играющего Самому Себе, тогда всякий может присоединиться и войти в этот круг, и там — лишь одно. И нет никакой отдельности. Но как только вы думаете, что кого-то развлекаете, в тот миг, когда вы считаете, что кого-то кормите, как только вы думаете, что вы тут, а вне вас — «они», вы тут же теряетесь. Вы как раз остановили поток. Ваши представления останавливают поток. Потому что ум, мыслящий ум, работает в связи с субъектом и объектом. И в тот миг, как вы думаете о том, что это — иной, в тот миг, как вы определили этого человека как кого-то, кого нужно накормить, и это и есть реальность, единственная реальность, вы обратили их в объект. Как бы хорошо вы их ни накормили, вы все-таки отделили их от себя. Большинство людей в Америке подают от страха, как будто для того, чтобы люди отстали.

Помню, я читал лекцию, по-моему, в Портленде в центре гражданской общины, хотя обычно я читаю в более простых местах, и там была огромная оркестровая яма, а аудитория была «за этим», и нельзя было даже зажечь верхний свет, чтобы их видеть. Вся игра была направлена на то, чтобы сделать всех объектом и субъектом. Был там большой барьер, как ров, чтобы защитить вас от масс. Это было невероятно! И законы безопасности не позволяли мне, чтобы кто-то еще был на сцене. Я был на сцене один с Кришна Дассом — на такой сцене, на которой могла уместиться целая оперная труппа. А там — море «их», которые пришли развлечься — на традиционный лад шоу-бизнеса. Но пробиться через все это — вовсе не обязательно требует какого-то изменения в физической игре. Было бы прекрасно, если бы все сидели вокруг меня, рядом и по-дружески. Но это не главное. Это чем занята моя голова. И это в том, чем занята ваша голова в любом деле, которое вы делаете, и что определяет — освободит ли вас этот акт или поймает в ловушку вас и всех вокруг вас.

Вот мы и подошли к проблеме бездумия. Как вы пользуетесь своими мыслями и как вы выходите за их пределы? И как вы пойдете за ум? Когда вы признаете, что жизнь ваша есть средство для вашего освобождения, становится ясно, что всякий жизненный опыт является для вас оптимальным опытом, который вам нужен, чтобы пробудиться. И как только вы воспринимаете его таким образом, он становится полезным в этой сфере. Как только вы отрицаете это восприятие, — оно уже так не действует.

Есть в психологии термин — «функциональная фиксированность». Например, вы смотрите на молоток и считаете молоток инструментом для забивания гвоздей. Вам может понадобиться что-то, чтобы служить маятником, но всякий раз, как вы смотрите на молоток, вы видите только нечто, чем забивают гвозди. Мысль, что молоток можно привязать за веревочку и использовать в качестве маятника, не придет вам в голову, потому что вы не можете разрушить функциональную фиксированность; вы получили установку о том, как это должно быть, и не можете эту установку сломать.

Вот то же самое и с жизненными переживаниями. Культура отличается определенной установкой в связи с тем, каков смысл всякого опыта. Что такое смерть, что такое отклонение в поведении. Ненормальность ли это или мистическая мудрость? В культуре есть все эти модели, вся ее функциональная фиксированность, которую вы усваиваете по поводу того, что такое тот или иной опыт вашей жизни. Удовлетворителен ли он, приятен или мучителен? Модель, по которой действует наша культура, — это модель удовлетворения через внешние агенты, получение побольше от среды, — человека над природой, управления и владения ради удовлетворения, ради создания собственных жизненных небес, в которых властвует ваше эго, ваше эго — «Бог». А это отличается от культуры, скажем, индийских гопи, где слышишь о гармонии человека и природы, равновесии, Дао, потоке. Человек в природе, а не человек над природой. Это не овладение и управление; это прислушивание, чтобы уловить, — каким образом ты играешь свою роль в потоке. Тогда это не просто ваше личное удовлетворение; вы становитесь участником процесса, который выходит за пределы вашей отдельности. Это средство выражения Бога, это Бог в форме.

Таким образом, модели, которые есть в уме вашем в связи с вашим опытом, определяют — освободит ли вас этот опыт или будет продолжать вас улавливать в западню! В этом фундамент использования ума. Это сознание различения, т.е. осуществление различения между теми моментами, теми взглядами на вещи, которые вас приблизят к Богу, к вашей свободе, и теми, которые вас уведут от нее.

Сейчас, на этом этапе, на котором находятся люди, с которыми я встречаюсь, они осуществляют свою практику, свой метод как «хороший» метод, насколько только могут. Они говорят: «Да, это великолепно, а что вы скажете, если мы употребляем пищу с пивом и слушаем хорошую музыку». Так вот — пища, пиво и музыка — тоже могут это для них сделать, вот только в уме у них такая модель, что это не имеет с Путем ничего общего. Мы завели эти модели в голове своей относительно того, что именно нас приведет. Медитация, как мы полагаем, приведет нас туда, а пища, по-нашему, — нет. Но пища, пиво и рок-музыка могли бы это сделать для вас, будь вы открыты для потока этого, а медитация может и не привести туда, если вы заняты только ее правильностью. Потому что нет такого акта, который сам по себе, и сам по себе был бы актом дхармы или адхармы. Кто его выполняет и зачем — вот что определяет, полезен он или нет. Вонзить в кого-то нож — может быть адхармой, уводящей людей от Бога, а если вы хирург — это вело бы к Богу. Очевидно, дело не в самом акте вонзания ножа. Важно кто, что и как делает. Даже два хирурга могут по-разному воспользоваться этим ножом, один — в плане дхармы, другой — адхармы; хотя оба думают, что стараются спасти кого-то. Один созвучен с Божьей волей, другой — нет. Один — на пути эго — «я вас спасу», а другой лечит в порядке вещей, говоря.- «Если будет на то воля Твоя, Господи».

Заявление: «Если будет на то Твоя воля, Господи», — означает: «если это будет в природе вещей, если это будет в Естественном Законе, если это будет в потоке совершенства формы». Не вам судить Бога, Естественный Закон или Закон Божий. Вам следует уразуметь, услышать, почувствовать и быть им.

Вот вы и спрашиваете себя: «Как я использую каждый миг, чтобы туда попасть?» Не тяжело и скованно: «Я должен быть осторожен, я могу сделать ошибку». Легко, танцуя, веруя, успокаиваясь, текуче. Это следует делать с потоком любви и покоем ума. Как женщины Индии, что идут к источнику и возвращаются с полным кувшином на голове. Они идут, смеются и болтают, но никак не забывают о кувшине на голове. Этот кувшин с водой и есть ваш путь. В ходе его вы делаете то, что делаете в жизни, но вы не забывайте о кувшине с водой. Вы не забываете, — что это такое. Вы удерживаете взор свой на отметке. Сначала вам придется немного поднажать, чтобы делать это, и вы будете то забывать, то вспоминать, забывать и вспоминать. Это и есть иллюзия. Иллюзия увлекает вас в забвение. Забыться в своей мелодраме: моя любовная жизнь, мой ребенок, мои средства к существованию, мое удовлетворение, «кто-то спер мой стерео», «мне нечего надеть», «достаточно ли мне секса?» ... все больше и больше ерунды. И вы в ней забываетесь.

А потом вы временами вспоминаете. Вы сидите и медитируете или же читаете Рамакришну или Рамана Махарши и вдруг: «Да, да! Именно так оно и есть». И происходит изменение равновесия. Если вы представите себе колесо, ободок которого — это цикл рождений и смертей, весь «материал» жизни, обусловленная реальность, а центр — совершенный поток, бесформенное неумствование, источник. Вы стоите одной ногой большей частью своего веса на окружности колеса, а другой ногой наощупь — на центре. Это начало пробуждения. И вы заходите, садитесь, «медитируете» и вдруг вот момент, когда вы чувствуете совершенство своей сущности и свою связь. И даже за этим вы просто есть. Вы — просто как дерево или поток. И это всего одну-две секунды там в ступице. А потом вес ваш переносится обратно на внешнюю сторону колеса. Это происходит снова и снова. Вес смещается медленно, медленно. Потом вес смещается как раз настолько, что есть уже незначительное преобладание в центре колеса, и вы обнаруживаете, что сами собой просто хотите сесть и быть в покое. Что вам не надо заявлять: «Теперь я должен помедитировать», «Следует почитать святую книгу», или «Надо отключить телевизор». Или еще что-то следует сделать. Это уже перестает быть дисциплиной такого рода, равновесие переменилось. И вы позволяете своей жизни стать все проще и проще. Все гармоничней и гармоничней. И все меньше и меньше хватаетесь за одно и отвергаете другое.

Вы прислушиваетесь ко всему — как оно есть, а не навязываете никакой структуры, потому что видите, что если вы навязываете структуры, — это вас не освобождает. И вы начинаете забывать свою романтическую личную историю «Кем я становлюсь?», «Кем я буду, когда вырасту?». Все эти модели просто отпадают. Вы начинаете пребывать в простоте, жить просто, быть там, где вы есть, быть с теми, с кем вы есть, когда вы с ними; вы слушаете свою дхарму. Если это делание обуви, вы делаете обувь. И вы делаете обувь своим сознанием в настоящем, легко и просто, не фантазируя о прибое в Гавайях. Вы просто делаете обувь. И от этого сознания, которое вы вкладываете в это делание обуви, его неумствования, это становится самым совершенным выражением обувности, что может прийти через вас в связи с вашим искусством в данный момент.

Когда вы просто делаете башмак, вы и есть медитация. Тут нечего делать. Вся ваша жизнь — медитативный акт. Нет такого времени, чтобы вы вышли из медитации. Это не значит просто сидеть на подушке для медитации, на софе. Вся жизнь — это большая софа, не важно — ведете ли вы машину, занимаетесь любовью или делаете еще что-то. Все это медитация. Интересно будет поразмыслить о своей жизни в связи с тем, — какие акты можно осуществить с софы, а какие нет. Какие акты отпали бы, будь они осуществлены из этого пространства просто ясного, спокойного присутствия? Это просто естественное отпадание, которое происходит как часть процесса, в котором мы все пребываем.

А это приводит нас в интересное пространство, имеющее дело со свободной волей и детерминацией. По правде говоря, я еще не в состоянии вполне и ясно разобраться в этой проблеме. Но я поделюсь с вами тем, что я сумел понять. В совершенство этого Божественного плана входит свобода индивидуума выбирать либо гармонию с законом, либо пойти против закона. В Библии это изображается выбором Адама и Евы съесть яблоко. А Бог, можем мы сказать, это Слово, которое описывает, символически олицетворяет тот Божественный закон, что гласит: «Живите здесь в совершенстве потока, но воздержитесь вкушать от плода». Но выбор — захотите ли вы вкушать от плода или нет — существует в Райском Саду, как и везде. Плод символизирует отделение индивидуума от потока в уме своем. Субъектно-объектную реальность, с самосознанием. Это знание ее, а не бытие ею. Хлоп! Вкушение плода. Разделение.

Как было ранее сказано, после разделения Бог смотрит на Адама и Еву, а они закрыли свои половые органы фиговыми листьями, а он говорит: «Кто вам сказал, что вы наги?» Потому что, если бы вы были едины с потоком, откуда бы у вас взялся стыд, отдельность и все прочее? Вы все испытывали бы невинность, при которой нагота — это просто чистый поток и красота. А вы испытывали стыд. А вы были младенцами и видели свободу в том потоке. И вы возжелали вернуться к тому потоку. Быть потоком и есть та невинность.

Хотя выбор и доступен все время, и до той жизни, в которой вы начинаете пробуждаться, вы не отождествляетесь ни с чем иным, как с тем, что полностью детерминировано. До тех пор вы отождествляете себя со своими мыслями, но мысли ваши все закономерно детерминированы. Они всецело в законах причин и следствий. Но кто вы есть на самом деле — это не ваши мысли. Тот вы, которым вы себя считали, оказывается обусловленным, механическим процессом тела и мысли, а тот «вы», которым вы действительно являетесь, возвращается в Пустоту, в поток, в самую Дхарму. Таким образом, оптимальная стратегия — действовать, как будто у вас уже есть свободный выбор. И выбирать — всегда то, что, как вы чувствуете, более всего гармонирует с ходом вещей.

Можно сказать, что до того, как вы пробудились, вы детерминированы. Это всецело воля человечья. Раз вы пробудились, вы вольны выбирать между человеческой волей и Божьей волей. Вольны выбирать обратить взор ввысь или нет. Можно и так это выразить.

Вы, к примеру, думаете, что подцепили эту книгу по какому-то свободному выбору. Но ваши интересы, средства и интеллектуальные способности суть продукт определенных прежних условий. Фактически есть люди, способные выйти из пределов времени, которые видят, что это выбор, который вы бы сделали, потому что они понимают, — как действуют законы и от какого «материала» исходит этот выбор. В этом смысле это был не совсем свободный выбор. И тем не менее он не фатален.

Последствия детерминированности и свободной воли — фатализм, карма, зависимое порождение — все это сплетает невероятно сложный узор, выразить который, мне кажется, как-то уже не в масштабах этой работы. Так что в данный момент я вам скажу:

действуйте, как будто вы свободный агент и делаете выбор пробудиться. Иными словами, вы должны пользоваться реальным сознанием различения, Искусное использование интеллекта — созерцание. Каждое утро работайте с какой-то мыслью. Возьмите какую-нибудь святую книгу. Не читайте страницы, не коллекционируйте их; возьмите одну мысль и просто посидите с нею минут десять-пятнадцать.

Можете размышлять над качествами Христа, над Милосердием, Жертвенностью. Каждый день вы размышляете над материалом, которым вы становитесь. Шри Рамакришна сказал: «Если вы медитируете над своим идеалом, вы обретете его природу. Если вы думаете о Боге день и ночь, вы обретете природу Бога».

Наполняйте ум тем, что поведет вас туда. Не обязательно заполнять ум свой новостями дня, чтобы доказать, что вы хороший гражданин. Вы не обязаны быть во власти всего этого, постоянной атаки посредничества. Вместо этого вы могли бы наполнить ум материалом, который вас освобождает. Осознав в конце концов то, что вас приводит к Богу, а что — нет, чтобы помочь себе избавиться от того, что не приводит.

Вы начинаете развивать силу ума сосредоточением, единонаправленностью. Слежением за дыханием, слежением за мантрой или что еще там у вас согласно выбору вашей дхармы. Вы развиваете способность направлять ум на одну мысль и удерживать его там, позволяя всему прочему протекать мимо. Вы не останавливаете ум. Вы даете ему течь. Но постепенно выносите на поверхность одну мысль. Вы все время возвращаетесь к одной мысли. Вдыхая, выдыхая. Вдыхая, выдыхая. Поднимаясь, падая. Вы отмечаете: вдох, выдох, или пользуетесь своей мантрой: «Рам, Рам, Рам, Рам, Рам, Рам, Рам, Рам, Рам, Рам, Рам, Рам, Рам». Во время еды, во сне, занимаясь любовью... «Рам, Рам». Вы «Рамизируете» это. Вы все это преобразуете сохранением формы отношения. Это обладает двойной способностью — сосредотачивает вас и увеличивает силу устремленности в одно. Ум единонаправленный свободен от интеллекта, это гибкий, полезный ум.

Видите, вы можете пользоваться интеллектом, чтобы выносить суждения о мире — или же для очищения своей игры. Если вы судите о мире, вы пользуетесь интеллектом для отхода от Бога, а если вы пользуетесь им для очищения своей игры, он может привести вас к Богу, к Дао, к пути вещей, Божественному плану, как о том сказано в Иудаизме, Христианстве, Мусульманской религии, Индуизме, Зороастризме; можете называть это Разумом Божьим, Естественным Законом, а можете называть путем, по которому все в форме связано со всем иным: это поток; и этот поток гармоничен в частях своих. Даже его какофоничные стороны гармоничны в более широком смысле. Естественный Закон включает и парадокс, а закон логики не может его включать. «А» может быть и «А» и не «А» в одно и то же время. Это тот закон, которым вы можете стать, а не тот, который вы можете знать. Ближе всего мы на Западе подходим к ощущениям этого закона в так называемой интуитивной мудрости. Гурджиев называл ее «высшей способностью». Это более высокий способ познания, субъективное участие в мире, а не объективное. Вы не знаете этого закона, вы есть этот закон. И вы ощущаете, когда у вас спокоен ум, путь вещей.

Как некоторые племена американских индейцев посылали возмужалого парня в дикую пустыню на несколько дней или недель попоститься и прислушаться, успокоиться и войти в согласие с путем вещей, так нужно стать в достаточной мере спокойным, чтобы слышать — не только призывы певчих птиц, но и путь собственных сексуальных желаний, путь собственных форм гнева, путь своего сердца, путь распада своего тела, не увязая в захвате, в суждениях, анализе, привязанности или страхе, а просто слушая это как оно есть. Это не объективный «свидетель» в смысле стояния в сторонке и смотрения. Я сейчас говорю об очень тонком моменте. Это использование ума за пределами интеллекта. Интеллект — это его первый шаг, различающее сознавание; оглядеться вокруг и сказать: «Этот гнев меня к Богу не поведет, мне надо от него отказаться». Вы отказываетесь от него, потому что видите, — куда вы идете в этой жизни. Это как поехать в Нью-Йорк Сити, а вы попадаете на дорогу, которая ведет в Мехико, но вы по ней на этот раз не поедете. Мехико — это прекрасно, но на этот раз мы едем не туда.

Сознавание различия основывается на целенаправленном поведении. Но когда вы подходите ближе к концу пути, вы должны отказаться даже от понятий цели, старания и себя как стремящегося. Потому что даже эти понятия в конечном счете вас задерживают. Все понятия, все модели, образцы, программы у вас в голове суть ограничивающие условия. Успокоение ума, достаточная вера для того, чтобы существовать в безмыслии, просто быть пустым и верить, что когда какая-то ситуация возникнет из вас, то придет и все необходимое для взаимодействия с этой ситуацией, включая и использование вашего интеллекта, где это нужно. Не надо постоянно держаться за интеллект, чтобы вновь и вновь убеждать себя, что вы знаете, — где вы есть, из страха потери контроля. В конечном счете, когда вы перестанете так уж отождествлять себя с физическим телом и своей психологической сущностью, — эта озабоченность начнет пропадать. И вы начнете определять себя в потоке с миром, и что бы ни пришло, — смерть, жизнь, радость, печаль — все это зерно на мельницу пробуждения, не «то» или «это», а «все».

При таких условиях вам не нужно без конца наклеивать ярлыки. Вы можете просто быть спокойны и дать миру вершиться. Но вера в это основана на отказе от собственной неполноценности. Потому что, если вы думаете, что нуждаетесь в уме для того, чтобы держать себя под контролем, так как если вы утратите контроль, то станете диким, разрушительным, хаотичным, беззаботным, бесчувственным существом, — вы определяете себя по Фрейду как человека абсолютно эгоистического поведения. Но вся трудность в том, что это определение вашего существования лишь из первых двух чакр. Даже когда пришел Адлер и заявил, что подлинным устремлением человеческого существа является стяжание власти, то и это только третья чакра. Но выше всего этого есть сердце, которое согласует кажущиеся противоположности и приводит все это к полному пониманию и приятию. А сверх того вы существуете еще в V, VI, и VII чакрах.

И если вы начали пробуждаться и чувствовать, кто вы есть, вы начинаете понимать, как вы становитесь Дхармой. Как вы буквально не можете исказить другого человека, когда вы в согласии. Вы не в состоянии выступить и навязать им что-то, потому что не только интеллект ваш понимает смысл этого, но у вас такое восприятие, что вы видите себя как искажающим себя. Понятие братства не является больше интеллектуальным, либеральным понятием, это ощутимая реальность. И живя в этой реальности, невозможно совершить некоторые действия, которые вы раньше совершали. Вот это и есть десять заповедей. Они суть выражение того, как это есть, когда видите вещи как они есть. Но поскольку большинство экзотерических религий писаны для людей не пробужденных, они употреблялись как моральные предписания, использующие вину для того, чтобы исправлять поведение и помаленьку подвигать людей в этом направлении.

Вы должны в собственной жизни стать живым выражением Вед, Заповедей, Закона. Сознательное человеческое существо и есть Закон, и есть Дхарма. Вы есть Дхарма. Это мытье чашки находится в совершенной гармонии со всеми силами в мире в данный момент. Ни ум не участвует, ни аналитическая мысль: «А то ли я делаю?» При различающем сознавании интеллект используется лишь на ранних этапах. Позднее же — идет безмыслие. Интеллект доступен как слуга, но не как хозяин. Он доступен для выполнения аналитической работы, когда вам это нужно. Это такой же прекрасный и могучий инструмент, как и хватательная способность, способность противополагать друг другу большой и указательный пальцы, которой вы насладились. Если бы у вас не было такой хватательной способности, это значительно изменило бы

вашу жизнь. Но вы не обязаны ходить целый день и хватать все подряд только для того, чтобы показать, что вы можете это делать. Я хочу сказать, что со временем восхищение этим уменьшается. Это способность, сиддхи, которая у вас есть вследствие вашей обезьяньей природы. У обезьян она тоже есть. Так и ваш головной мозг есть способность вследствие вашей человеческой природы — гомо сапиенс. Вы можете сесть себе и ... направить ее на «Нью-Йорк Таймс» или куда пожелаете всем на радость. Очарованные своей способностью. Полет на луну — это проекция нашего человеческого интеллекта. Человека над природой. Хотя мы и поклоняемся человеческому интеллекту как какой-то исключительной силе, он весьма тривиален в более значительном смысле естественного закона вещей.

Вопрос таков: собираетесь ли вы играть в большой лиге или вы хотите играть среди аутсайдеров? Вот к чему это практически сводится. И в большой лиге интеллект доступен.. Я не глупее, чем когда-либо. Ум у меня в отличном состоянии, в таком же, как и тогда, когда я ему поклонялся, будучи профессором в Гарварде. Но он явно не очень крупная сторона в моей жизни. И даже в этот момент, когда весь этот материал выдается, я радуюсь ему, как и вы, он исходит из некоего места полной пустоты во мне. Я меньше всего о нем забочусь. Он выходит, потому что его выталкивает ситуация. Потому что наш коллективный ум вызывает такое разъяснение наших затруднений в данный момент. Это дхармически подходит для данного момента. У меня нет вклада эго в этом материале, потому что он — не мой. Если вы не отклоняете поток, не окрашиваете его своим собственным путем, он протекает чисто в той форме, которая отражает вашу дхарму, и ум освобожден.

РАМ ДАСС. Зерно на мельницу. — Киев, 1993.